Вслед за днём всегда наступает ночь.

Полночь. Цепи с раздражающим звяканьем вновь резко натягиваются. Запястья и лодыжки горят от впивающейся в кожу стали. Горло стягивает ненавистный металлический ошейник, не позволяющий вырваться, удерживающий на цепи. Клыки вгрызаются в металл. Бесполезно. Блеск диких, безумных глаз, горящих жаждой убивать, мелькает в темноте.  Яростный взгляд лихорадочно мечется по стенам, полу, потолку, окну напротив. Окно. Кинуться к нему, изо всех сил рванув цепи, не обращая внимания на кровь из разодранных под металлом запястьев и горла. Кажется, что толстые кольца, прикреплённые к стене и сдерживающие цепи от оков, вот-вот не выдержат и будут вырваны из стены. Но трещины вокруг них лгут — метал прочно и надёжно удерживает зверя. Рвануться снова, рыча, в бешенстве царапая длинными чёрными когтями пол, когда натянувшиеся цепи не поддаются. Задыхаясь, оглашать помещение разъярённым рычанием и почти отчаянным воем. И сходить с ума, закованным, заточённым в своей клетке, всю ночь до самого рассвета.

Вслед за ночью всегда восходит Луна.

Час ночи. Луна. Проникший сквозь маленькое окно лунный свет медленно скользит по чёрной шерсти, заставляя её отливать серебром. Выбившийся из сил, вымотанный зверь тяжело дышит, почти повиснув на своих цепях. Кровь от очередных попыток освободиться тонкими тёмными струями медленно течёт по шерсти из-под металлических оков. Будто живой, свет Луны, подчиняющей разум, вылавливает эти кровавые ручейки, играя с ними, поблёскивая в их темноте и скользя выше. Немного усталые, но всё также горящие одержимостью большие чёрные глаза, бросают почти молящий взор в сторону окна. Бессмысленно. Его добровольное заточение будет повторяться каждое полнолуние. Никто не откроет эту дверь до утра. Никто не снимет эти проклятые оковы до самого рассвета.

Вслед за Луной всегда приходит Зверь.

Два часа ночи. Сырость и пыль. Чуткий звериный нюх различает малейшие запахи, слышит не уловимый для человека тонкий аромат старого дерева, из которого сделана дверь его «тюрьмы». От времени и сырости древесина пахнет иначе. Не тленом, нет. Словно в лесу после дождя… Влажной листвой под ногами… Человеческому обонянию недоступен этот лёгкий, едва различимый, пьянящий запах. Слаще его только запах крови.

   
Дверь. Желание разнести в щепки эту проклятую дверь так велико, что заставляет   метаться из стороны в сторону, снова и снова пытаясь разорвать цепи. Но даже всей силы разъярённого зверя не хватает, чтобы услышать, как они с долгожданным звяканьем разрываются на отдельные звенья, даря свободу. Жаждать воли, подчиняясь своему «голоду» убийцы, древнему, как мир, инстинкту охотника, и, хрипя от безысходности, оставлять глубокие отметины на стенах и полу от когтей, способных в считанные секунды распотрошить любого…

И только однажды к Зверю пришёл Он.

Три часа ночи. Луна на некоторое время скрывается за собравшимися на небе тучами, и её свет исчезает, растворяясь в воздухе «тюрьмы» тонкой серебристой дымкой. Большие чёрные глаза чуть ли не тоскливо смотрят в окно. Почти смирившись, зверь опускается на холодный пол, лишь раздражённо, тихо рыча на звякающие от каждого движения цепи. В темноте слышится только сиплое дыхание практически охрипшего от нескольких часов остервенелого бессмысленного рычания и воя зверя. Усталость постепенно овладевает им, сон тянет за собой, предлагая смириться, наконец, со своим положением и забыться. Вымотанный взгляд опускается от окна на пол перед ним, глаза медленно закрываются, пару раз упрямо открываясь, но в конце – сдаваясь своей измотанности. Веки почти опускаются, как слух улавливает недоступный для человека звук чьего-то появления, а полу-прикрытые глаза замечают неразличимое в темноте движение – кто-то безбоязненно протягивает к нему руку…

Мгновение — и чёрная шерсть угрожающе дыбится, острые клыки обнажаются в свирепом оскале, глаза наливаются кровью, наполняясь ещё большим безумием и желанием растерзать. Инстинкт срабатывает быстрее, чем он успевает понять, кто перед ним: молниеносное движение — и челюсти с клацаньем щёлкают у кончиков пальцев непрошеного гостя, в последнюю секунду непостижимым образом успевшего одёрнуть руку практически из самой пасти зверя. Но клыки всё же задевают бледную кожу, «царапнув» по тыльной стороне ладони и оставляя два кровоточащих следа. Чёрные глаза загораются жаждой – запах крови незнакомца ударяет в нос, буквально сводя с ума. И только натянувшиеся вслед за  рывком зверя цепи не позволяют дотянуться до стоящего всего в полуметре от него и сокрытого в темноте незваного гостя. Тёмные капельки крови медленно ползут по руке мужчины, срываются с кончиков длинных пальцев и с тихим звуком падают на пол. Разъярённый, взбешённый появлением чужака и возбуждённый запахом его крови, зверь клацает челюстями, рвёт и мечет, рыча, скалясь, делая очередной выпад в попытке достать до спокойно стоящего совсем рядом мужчины и не боящегося ни его клыков, ни когтей. Он стоит на месте, его лицо скрывает темнота, и даже острое зрение не помогает увидеть того, кого он готов разорвать на части.

Луна выплывает из-за туч медленно и лениво, её свет проникает сквозь окно и скользит по чёрной вздыбленной шерсти, оскаленным клыкам, почти красным глазам с лихорадочным блеском убийцы, когтям, яростно пытающимся достать до незваного гостя. Обманчивый свет как-то робко крадётся по полу от хрипло рычащего, кидающегося зверя к ногам спокойно стоящего мужчины. Бледный луч скользит по незнакомцу, поднимаясь выше, аккуратно касаясь изящных пальцев, отражаясь в тонких тёмных неровных линиях стекающей по ним крови. Вылавливая из темноты строгий силуэт, лунное сияние медленно плывёт вверх, освещает завитки на концах длинных чёрных волос, переливающихся в зыбком свете. Осторожно поднимающийся выше серебристый луч боязливо открывает тонкие черты лица, линию губ и, наконец, разливается, растворяясь отблесками далёких звёзд, в строгом взгляде до боли знакомых тёмных глаз, смотрящих с укором на одержимого яростью и жаждой расправы зверя.

Рычание и хрип обрываются мгновенно: зверь замирает на секунду, — будто разум возвращается к нему, — и начинает тихо скулить, отступая назад к стене, опуская виновато голову, изредка поднимая взгляд, смотря чуть ли не умоляюще и тут же снова отводя глаза, — словно верный пёс, провинившийся перед своим хозяином, укусивший руку, которая кормила и ласкала…

Мужчина делает шаг вперёд к скулящему зверю, останавливается и протягивает к нему пораненную руку. Звеня цепями, «пёс» подползает ближе к «хозяину», покорно прижимая уши к голове. Влажный шершавый язык осторожно касается кончиков длинных пальцев,  слизывая стекающие с них тёмно-алые капли. Острые когти скребут холодный пол от жажды, от восхитительного вкуса его крови, но зверь лишь старательно вылизывает руку «хозяина», будто вымаливая прощение. Аромат крови смешивается с неуловимым пьянящим запахом морозной ночи, которым веет от мужчины. За окном – душная летняя ночь, а от его одежды пахнет снегом и лесом… От него пахнет свободой…

Зверь поднимает глаза, виновато глядя, протягивая заключённую в оковы когтистую лапу к полам длинного плаща, словно прося смилостивиться и освободить от цепей и оков. Но встречая холодный, неумолимый взгляд, — пятится к стене, забиваясь в угол и жалобно поскуливая.

В повисшей на мгновение тишине чуткий слух ловит лёгкий шорох одежд, — и вот его шерсти касаются холодные пальцы, почти ласково проводя по ней. Его простили? Зверь, будто не веря, поднимает голову: тонкие брови всё ещё собраны у переносицы, линия губ неизменно-строга, а взгляд… В этом взгляде – боль и пустота. Но есть ещё что-то… В это хочется верить…

Мужчина снимает плащ, бросая его на пол перед зверем, склоняется и касается пальцами его лба, заставляя благодарно закрыть глаза. Только этому человеку, только ему одному под силу избавить его от проклятия полнолуния, ибо сам он так и не нашёл ответа, как сделать это. Когда-то, преданный им, этот человек, оставляя его одного, растворяясь во тьме тихой ночи, сказал: «Для меня твоя жизнь больше ничего не значит». Проклятие зверя, проклятие оборотня – стало расплатой за предательство того, кто любил его.

И вот, спустя множество долгих одиноких ночей, спустя бесчисленное количество безрадостных дней, проведённых в мыслях о том, кого потерял, спустя все те полнолуния, что каждый раз сводят его с ума, обращая в безжалостного убийцу, зверя, отнимающего людские жизни, — он пришёл к нему… Он пришёл…

Несколько мгновений — и шерсть исчезает, когти втягиваются, вместо огромных лап – маленькие ладони и тонкие пальцы; клыки пропадают, тело меняется, принимая человеческий облик. И вот уже лунный свет медленно осторожно скользит по хрупким изгибам лежащего без сознания на мягком плаще обнажённого светловолосого мальчишки. А вслед за ним по линиям юного тела скользит взгляд тёмных глаз…

На чёрном мехе его плаща, свернувшись калачиком, лежит тот, к кому безумно хочется прикоснуться… Он кажется таким беззащитным. Маленькие пальчики ног поджаты, будто ему холодно. Тонкие лодыжки в стальной хватке немного великоватых, рассчитанных на зверя, оков.  К ним хочется прижаться губами и сцеловывать капельки крови, что медленно ползут по выпирающим щиколоткам из разодранных сталью ран. В темноте подвального помещения лунный свет причудливо падает на некогда завладевшего сердцем Падшего юношу, нанося на стройные ноги и бёдра непонятные человеческому взору узоры, играя, переплетаясь с тенями, — будто желая украсить провинившегося мальчишку и преподнести его в дар своему Хозяину. Скользя осторожно, почти ласково, по бледной коже, призрачный свет Луны покрывает её всё новыми и новыми диковинными узорами,  оплетая ими изгиб талии, завиваясь тонкими линиями по спине и словно обнимая хрупкие плечи. Как давно он не прикасался к этим плечам?.. Кажется, целую вечность…

Там, в его замке, окружённом непроходимым, опасным для человека лесом, и охраняемый стаей вервольфов, этот земной Ангел с волосами цвета солнечных лучей часто стоял у большого окна, оперевшись локтями на каменный подоконник, и, чуть ссутулив плечи, с грустью смотрел куда-то вдаль. Он любил обнимать эти хрупкие плечи – ревниво и нежно. Желая укрыть, защитить ото всех и вся. Касаться губами тёплой кожи, вдыхая её пьянящий аромат, – совсем ранней юности, почти ребёнка. Сгорать от желания проснуться однажды и понять, что этот мальчик пахнет его запахом… Он мечтал об этом. Но не более того. Он ждал. Не позволяя себе лишнего. Он верил, что любим своим земным Ангелом. Он ошибся.

Тёмный взор Падшего, словно прикасаясь, скользнул выше по обнажённому телу, задержавшись на скованных, разодранных металлом запястьях и тонких, чуть подрагивающих пальцах, прикрывающих лицо юноши. Тихий выдох сорвался с губ мальчишки и растворился в обманчивой тишине. Из забытья беззащитного юношу, а ещё  пару минут назад — разъярённого зверя, вырывает холодок, побежавший по спине и разлившийся в пояснице, и лёгкое странное ощущение — пристального взгляда на себе. Немного отросшие волосы тёмно-медными в свете Луны прядками прячут под собой часть лица и шеи. Но внимательный взгляд замечает, как вздрагивают от «пробуждения» ресницы и, медленно поднимаясь, заставляют бледно-серебристые блики пробежать по ним и раствориться в сонно-рассеянном взгляде очнувшегося мальчишки. Большие глаза цвета охры непонимающе моргают, щурятся, вглядываясь в темноту перед собой. Брови забавно хмурятся, юноша медленно поворачивает голову, замирая и удивлённо глядя на стоящего над ним мужчину.

Холодный, отчуждённый взгляд тёмных глаз и неверящий, испуганно-радостный, – больших сияющих глаз мальчишки. Взгляд длиною в один миг. Миг, растянувшийся в целую вечность…

Звон цепей, разрывающий застывшее мгновение, и тихое всхлипывание:
— Небирос… Небирос… Ты пришёл… — стоящий на коленях мальчишка утыкается лицом в его живот, сжимает ткань его жилета, обнимая так крепко, как только может, — ты пришёл… — словно не веря, сквозь слёзы повторяет юноша, только сильнее прижимаясь к остающемуся отстранённым Падшему, — прости меня! Прости! Небирос…

Прикоснуться к этим вздрагивающим плечам, скользнуть пальцами в эти мягкие волосы, опуститься на колени рядом с ним и обнять, прижать к себе, стирая эти слёзы, и не отпускать. Никогда. Нельзя.

Закрыться, оставаться непробиваемым, быть хладнокровным и наказать. Сделать то, зачем пришёл. Надо. 

— Небирос… — большие заплаканные глаза с мольбой обращены к нему, — ты ведь не исчезнешь больше? Правда? – оттенки откровенного страха во взгляде красноречивей любых слов, но Падший молчит, равнодушно глядя сверху-вниз на «предателя».

Зачем он пришёл? Кажется, и не помнит уже. В свете Луны две влажные дорожки на щеках мальчишки привлекают мрачный взгляд. Слезинки, поблёскивающие серебром на длинных дрожащих ресницах. Губы, чуть приоткрытые в беззвучной просьбе. Подрагивающие пальчики, что до побеления костяшек отчаянно хватаются за его жилет, рубашку, сминают ткань испуганно, не желая отпускать. И глаза – огромные, влажные, с искорками хрупкой надежды на прощение, — впивающиеся в него с мольбой, в ожидании ответа… 

— Небирос, пожалуйста… —  вымаливая прощения, шепчет чуть слышно мальчишка, — я так виноват… Я искал тебя! Честно! – до боли знакомый голос дрожит от слёз, но на лице Падшего ни одной эмоции, лишь холодный взгляд, каким смотрят на предателей, — я искал… Я приходил снова и снова, но твой замок… Он исчез! И лес! И всё, что было вокруг! – цепляясь за его одежду, как утопающий – за спасательный круг, пытается оправдаться юноша, — прости меня! Прости… Я… Я виноват… Я не должен был… Пожалуйста, Небирос… Пожалуйста…

Серые тучи похищают на несколько минут с тёмного бархатного небосвода Луну, заставляя бледный свет раствориться в подвальном помещении, где прижимаясь теснее, стоит на коленях заплаканный мальчишка, осторожно сжимая в своих ладонях руку молчащего Падшего, — не отводя виноватого, испуганного взгляда, прижимается влажной щекой к холодной ладони, касается шепчущими что-то губами знакомых пальцев, боясь отпустить его даже на мгновение — в страхе вновь потерять навсегда, уже отчаявшись услышать слова прощения…   

Когда робкий луч лунного света вновь пробивается сквозь серые тучи и боязливо заглядывает в маленькое окошко «тюрьмы»,  его призрачно-серебристое обманчивое сияние освещает две застывшие фигуры: мальчишки, вцепившегося руками в чужую одежду, прикрывшего глаза и затаившего дыхание, и склонившегося к нему Падшего, чьи ладони приподнимают его лицо, а губы шепчут почти неслышно в чуть приоткрытые губы мальчишки: «Прощаю...»   

Едва уловимое движение руки, прикосновение длинных холодных пальцев к горящей от слёз щеке, ласковое поглаживание, — и вот уже чужие губы сцеловывают слёзы с его ресниц, касаются влажных щёк, опускаются ниже, целуют уголок девственных мальчишеских губ…

— Небирос… — еле слышным, то ли испуганным, то ли молящим выдохом дорогое имя… И бледный луч Луны стыдливо отступает, а темнота скрывает своим покровом их первый невесомый, совсем невинно-робкий поцелуй… Мягкое, нежное прикосновение чужих холодных губ заставляет стоящего на коленях мальчишку застыть, забывая реальность, перестав дышать, а сердце – почти испуганно пропустить пару ударов, чтобы в следующее мгновение отчаянно забиться в груди от осознания неправильности происходящего, от пугающего понимания, что ему нравится ощущать холод его губ... Ещё одно неуловимое прикосновение — и в сознание врывается жар, возвращая все ощущения: боль от разодранных ран, стыд от собственной наготы, отразившийся румянцем на пылающих щеках, сотни мурашек, суетливо пробежавших от затылка по спине и всему телу – до кончиков дрожащих, сжимающих ткань одежды пальчиков.

Остановиться. Прервать это тягуче-восхитительное мгновение со сладким вкусом губ маленького предателя… Губ, не знавших прежде чужих поцелуев… Таких мягких, боязливо, но послушно приоткрывающихся в ответ… Он так долго мечтал узнать их вкус, что даже всех сил Падшего не хватает, чтобы заставить себя отстраниться.

Ни один смертный прежде не вызывал таких чувств и такой жажды владеть этим телом и душой. Он в принципе был безразличен к плотским желаниям и не испытывал их к кому-либо с такой силой, что разум отказывался подчиняться. Привыкший жить в отчуждении, скрывать свои чувства и никому не доверять, он открыл своё сердце только этому юному созданию, поверив в глупую мечту о взаимности. Но сейчас, когда под его пальцами ощущался бархат нежной кожи, губы чувствовали лишающую разума мягкость и покорность невинных губ, а его собственное тело уже изнывало запретной истомой желания, — всегда сдерживаемая жажда обладать этим хрупким земным Ангелом разбила в дребезги все доводы разума и гордости  о необходимости оставаться хладнокровным…

Жарко. Душно. Его поцелуи нежны, его прикосновения – осторожны… Но даже в том, как медленно он пьёт его с этим поцелуем, как перебирают длинные пальцы шелковистые волосы, гоня по телу стайки мурашек, — чувствуется вся его сила и власть… Он никогда прежде не целовал его так… Это пугает. Это сковывает волю. Это неправильно. Это восхитительно… И воздух кажется раскалённым застывшему мальчику, а от его «Хозяина» веет пьянящей прохладой…

Губы скользят к уголку мальчишеских губ и выше — по пылающей щеке, виску, целуют волосы. Их запах дурманит… Такой знакомый, такой родной… Совсем забывшийся мальчишка, приняв поцелуи за своеобразный знак прощения, прижимается к склонившемуся Падшему, всё ещё сжимая руками его одежду. Не открывая глаз, со странным, неведомым прежде, робким удовольствием и тихой радостью мальчик впервые сам тянется к нему, вдыхает запах его одежды, его тела…

— Небирос… — шепчет чуть слышно мальчишка, незаметно улыбаясь, растворяясь в запахе его кожи, его волос, который никогда прежде не казался таким родным. Сердце переполнено несмелой радостью от того, что он прощён.  – От тебя пахнет снегом… И лесом… Где?.. Где ты был, Небирос?..

Время застывает с вопросом мальчика на доли секунд напряжённой тишиной…

— Н-небирос… — жалким, непонимающим протестом звучит с непослушных губ, когда звон цепей заполняет помещение, а мальчишка оказывается опрокинут на тёплый мех плаща и прижат телом Падшего. Широко распахнутые от удивления глаза испуганно блестят в полумраке. Руки юноши инстинктивно упираются в грудь мужчины в бессмысленной попытке отстранить его. – Ч-что ты делаешь?..
— Наказываю… — сиплый шёпот в губы напуганного мальчишки.
— Но… но ты же… ты же сказал, что простил… — сбившийся голос горячим дыханием дразнит уста Падшего. Напряжённое юное тело под его руками вздрагивает от страха.
— Молчи, Аарон… — тёмные глаза опасно сверкнули, заставляя замолчать. Перехваченные одной рукой тонкие запястья мальчика пригвождены к полу над его головой. – Прощение, Аарон, никогда не даётся без платы за содеянное… — почти неслышные слова врезаются в сознание подобно всполохам молний тихой летней ночью, заставляя вздрогнуть и замереть. Всего один взгляд, – долгий, проникающий в самую душу, подчиняющий, – и мальчишка понимает, что сопротивляться бесполезно: он весь в его власти… Он принадлежит сейчас ему… Этот взгляд не обещает сиюминутного прощения, но даёт надежду на снисхождение в случае полного повиновения…

Лёгкий щелчок пальцами – и цепи, удерживающие руки мальчика, со звяканьем натягиваются, не позволяя больше шевелить руками. Слабая попытка освободить их – и глаза цвета охры выдают неподдельный страх, а тело дрожит под скользнувшими от запястий вниз прохладными пальцами Падшего.

— Н-небирос… — жалобно шепчет мальчишка, замолкая в следующее мгновение и утопая в жарком властном поцелуе своего «Хозяина». Звуки невысказанной мольбы тают на губах Падшего. Разум мальчика обволакивает густым туманом, сердце отбивает дробь в груди, а тело вжимается в мех плаща. Горячий, влажный, глубокий поцелуй подчиняет, заставляет со страхом теряться в острых ощущениях, охвативших все его чувства, трепещущих в груди.

Кажется, что духота летней ночи стала осязаемой, а прикосновения прохладных пальцев – обжигают… Разум отказывается верить, но тело пылает, плавится под подушечками пальцев, что бесстыдно и неспеша изучают его тело, скользят по шее, выпирающим косточкам ключиц, по груди. Задевая маленькие соски, дразнят, заставляя подавиться стыдливым стоном, отданным поцелую. Холод пальцев будто течёт вместе с их прикосновениями ниже, разливается по вздрагивающему животу, превращается в жар, когда эти пальцы касаются низа живота и практически невесомо – плоти, пугая своей откровенностью, своим правом касаться его всюду, где пожелается… Чужие губы похищают испуганный стон мальчишки, стыдливо пытающегося сомкнуть колени, вжимаясь всем телом в мех плаща под ним.     

Поцелуй разрывается также внезапно, как и начался, и припухшие губы безмолвно раскрываются, хватая воздух. Темнота скрывает горящие стыдом щёки и распахнутые от страха глаза. Чужие губы припадают к пульсирующей венке на шее, а пальцы заставляют дрожать, лаская его так, как никто прежде… Жалобное звяканье цепей  — бессмысленная попытка освободить руки, — и ресницы опускаются, подрагивая, а тело предаёт мальчишку, против воли своего владельца выгибаясь в руках Падшего, безмолвно умоляя о продолжении запретной ласки.

Трепещущая подобно пойманной в силок птичке пульсация венки под губами. Аромат кожи мальчишки, смешанный с запахом страха и уже еле уловимым, но ещё присутствующим запахом зверя. Губы медленно опускаются ниже, прикасаются к старым шрамам на тонкой шее… Шрамы… Глубокие порезы на бледной коже, оставленные рукой родного отца в один из нескончаемых пьяных вечеров. Разбитой бутылкой. Пятилетнему мальчику. За эти шрамы хотелось голыми руками растерзать не просыхающее от алкоголя ничтожество, но мальчишка любил отца несмотря ни на что, и он не тронул его. Шрамы… Целовать следы жизни «до него» – жарко и трепетно одновременно. Целовать, стирая боль воспоминаний. Целовать, заставляя запрокидывать голову и неосознанно подставлять шею его поцелуям.

Ощущать нежную шелковистую кожу отзывающейся на ласку мальчишеской плоти под своими пальцами… Чувствовать, как желание охватывает заметавшегося под ним маленького «предателя», как жаркой волной прокатывается по его телу… Видеть страх и непонимание в больших глазах, обращённых к нему с мольбой то ли остановиться, то ли не прекращать ласки… Их обладатель сам не знает, чего хочет больше… Впрочем, это не имеет значения. Сегодня решат за него.

Темнота растворила в себе тихий испуганный вздох мальчишки, когда властные руки привлекли его в свои объятия, уложив на бёдра Падшего. Губы скользнули по груди выгнувшегося юнца, на удивление нежно обхватив маленький сосок, заставляя замереть на мгновение, а затем — заметаться под сильными руками, вынуждая отстраниться на мгновение.

— Не смей, Аарон... – почти угрожающий шёпот в дрожащие губы, — ты принадлежишь мне сегодня. – Жаркое дыхание обжигает, а в следующее мгновение требовательным поцелуем Падший запечатывает своё «право», забирая, испивая каждый жалобный стон протеста мальчишки.

Жалкое звяканье цепей – как отражение страха, заполнившего всё его существо. Почему он боится? Ведь это же он — его Небирос. Тот, кого он так искал. Тот, кого ему так не хватало. Тот, кто… кто делает с ним нечто неправильное… Руки… Его руки скользят по телу – словно подкрадывающаяся темнота, пугая, заставляя сердце бешено колотиться в груди от ощущения чего-то неотвратимого, неизбежного… Пальцы… Их лёгкие и такие уверенные прикосновения парализуют, вынуждая вздрагивать и замирать... Глаза… Их чёрный взгляд с блеском синего льда в самой своей глубине подчиняют, сковывают волю, заставляют мольбы так и остаться не высказанными, растворяясь на губах бесшумным выдохом отчаянья и бессилия. 

Хочется протестовать, кричать и вырываться, когда его мучитель приподнимается, выпрямляясь, и начинает медленно расстёгивать пуговицы своей рубашки. Кожаные подтяжки чёрными полосами на светлом фоне ткани. Полы рубашки распахнуты, обнажая  совершенное тело. Тело, которое он никогда прежде не видел так близко… Так откровенно близко… Так опасно близко… Блеснувшая бляшка его ремня, звук расстегиваемой ширинки в тишине и почти неслышное протестующее «Н-небирос…» — мольбой о пощаде.

Его кожа, бледная в тусклом лунном свете, играющем тенями на рельефе мышц, кажется холодной. Но ровно до того момента, как его мучитель склоняется, прижимая неприлично-возбуждённую до этого плоть мальчишки своим торсом к вздрагивающему животу, — словно жар от чужой кожи врывается прямо под его собственную. В один момент распространяется по телу.  Губы припадают  к шее, целуют ямочку между ключицами, опускаются ниже.

— Н-не надо… Небирос… — шепчет умоляюще мальчишка, вынуждая оторваться на мгновение от восхитительного горячего тела.

Большие глаза в полумраке — цвета тёмной охры, часто моргают, испуганно впиваясь в лицо Падшего, когда он подносит к его губам свои пальцы, медленно обводя пересохшие губы. Подушечки пальцев почти неуловимо касаются одного уголка губ, затем скользят к другому, чуть приоткрывая их. Частое дыхание мальчишки почти обжигает кончики пальцев, а подрагивающие во взгляде серебристые блики страха придают ему особое очарование… Губы послушно открываются его пальцам, замирая в полу-выдохе, когда они медленно скользят по ряду зубов, касаются влажного языка… Прижатая к животу плоть юноши подрагивает, упираясь в торс мужчины, выдавая желания… В глубине тёмного взгляда Падшего загораются опасные огоньки, не сулящие застывшему мальчишке милости…

Когда длинные пальцы покидают горячий рот юноши,  с его губ срывается тихий выдох – тут же сливаясь с чужим дыханием, растворяясь на чужих губах... Таких жестоких, таких властных, таких неумолимых, таких… таких нужных губах его мучителя… Нестерпимо необходимых ему сейчас… И осознание этого пугает ещё больше, но… Длинные ресницы опустились, погружая мальчишку в мягкую темноту сладкого дурмана… Мгновение … Ещё одно… И ещё… Страх почти прошёл, вытесняемый жаром требовательного поцелуя, но вспыхнул с новой силой, буквально бросая в ужас, когда влажные пальцы скользнули вниз и коснулись его между ягодиц. Сжаться. Высвободить руки. Оттолкнуть. Проскулить хотя бы очередную отчаянную мольбу пощадить его. Нет ни единого шанса. Он сильнее. Подушечки пальцев касаются почти нежно, обводят чувствительное место, чуть надавливают, но, встречая сопротивление, не проникают, — лишь поднимаясь выше и поглаживая беззащитно разведённые бёдра мальчишки. Тишина, раскалённым воздухом  застывшая между едва соприкасающимися губами, слишком обманчива, чтобы сулить пощаду маленькому «предателю»…

— Н-небирос… Пожалуйста… Прости…— так хочется верить, что его услышат, — прости…

Отчаянно прижаться почти неслушающимися губами к его устам в последней жалкой попытке вымолить прощения — и зажмурить моментом прослезившиеся от боли глаза, когда что-то твёрдое и горячее медленно и нестерпимо-больно одним невыносимо-долгим движением проникает в него. Заскулить прямо в жестокие губы, заметаться под неумолимым мучителем, пытаясь уйти, отстраниться от этой раздирающей боли. Бесполезно.

— Н-нх… Б-боль…но… Н-не… би… рос… — глотая слёзы, всхлипывать, ощущая, как чужая плоть проникает всё глубже. Дёрнуться, пытаясь освободиться, и взвыть от ещё большей, резкой боли, — х-хва…тит… прости… меня…

Такой узкий… Такой восхитительно-горячий… Такой беспомощный… И звон в ушах от  тесноты его тела. И желание не даёт ни единого мгновения на то, чтобы опомниться и внять мольбам мальчишки. И вот уже всегда дарящие тепло и заботу руки безжалостно прижимают юношу к полу, не давая возможности вырваться. Движения резкие, намерено грубые, глубокие.

— За… за что?.. – болезненное всхлипывание, беззащитное, с горечью обиды, с солёным вкусом обжигающих слёз.
— Это плата за содеянное… — хриплое рычание где-то над ухом.

Несколько минут невыносимой боли, — грозящей провалом в бессознательную тьму, — сопровождаемой болезненными стонами и отчаянными слезами… Несколько минут, каждая из которых растянулась в оглушающе-нестерпимую вечность…

Боль прекратилась внезапно. Слишком резко, даже не оставив отголоска в теле. Только ощущение твёрдой плоти внутри. Падший замер, сдерживая порыв овладевать провинившимся мальчишкой снова и снова. Давая возможность осознать, что боли больше нет. Жадный взгляд пристально вглядывается в лицо мальчика, ожидая, когда влажные подрагивающие ресницы поднимутся. Тело под ним всё ещё вздрагивает, словно от боли, грудь тяжело поднимается, бешеное биение сердца передаётся и ему. Когда дыхание юноши перестаёт быть лихорадочным, всхлипы постепенно прекращаются, а большие заплаканные глаза, наконец, обращаются к нему обиженным непонимающим взглядом – не зная, чего ожидать, — Падший вновь начинает двигаться: медленно, плавно и почти нежно… Жестокие губы касаются солёных от слёз щёк, сцеловывают блестящие капельки с мокрых ресниц, скользят к уголку всё ещё дрожащих губ.

— Аарон… — ласковый шёпот растворяется на мальчишеских устах, тая с лёгким, будто успокаивающим поцелуем Падшего. Мальчик слишком хорошо знает своего «Хозяина», чтобы понять, что будь его воля – и боль не покинула бы его тело ещё несколько дней, а если бы он захотел – то она стала бы его спутницей до конца его жизни. «Плата за содеянное…» — эхом в ушах слова его мучителя.
— Дай… — еле слышным выдохом тихая мольба мальчишки, — дай мне прощение… — огонёк доверия в больших заплаканных глазах цвета охры топит синеву льда в глубине тёмных глаз Падшего, превращая в тёплое греющее пламя.
— Оно уже дано тебе… — сиплый, такой родной знакомый шёпот и едва заметная улыбка на красивых устах, — осталось лишь… принять его… — тихим жарким обещанием чего-то запретного, но приятного прозвучало рядом с ушком мальчика одновременно с плавным движением чужой плоти внутри… 

Подвал заполнили тихие стыдливые стоны, отражаясь от чёрных стен. Звяканье натянутых цепей сливалось с ними в самую прекрасную мелодию, что когда-либо слышал Падший. С каждым размеренно-глубоким плавным движением терялся счёт времени. Луна то выплывала из-за редких тучек, то вновь, словно смущаясь происходящего, пряталась за ними. Бледный свет скользил по скованному выгибающемуся телу в руках Хозяина, нанося замысловатый узор на бледную кожу, впечатывая каждое ощущение, каждый стон, каждых выдох, каждый поцелуй и исполненный нежности и любви взгляд в их души и память. Невнятный шёпот, полный новыми, не известными прежде мальчишке нотками сладкого удовольствия, ласкал слух Падшего понятными только ему мольбами…

— Только тебе, мой мальчик… — звучало сипло в ответ на окрашенные стыдом просьбы потерявшегося в наслаждении мальчика, — эта ночь… Только для тебя… Мой глупый мальчик… Мой…

___________________

Мальчишка поморщился сквозь забытье глубокого сна, когда тёплые лучи солнца проникли через окно и скользнули по его лицу. Брови недовольно сошлись на переносице. Сознание медленно возвращалось к своему обладателю, противно напоминая, как холодно просыпаться на каменном полу. 

— Аарон, ты уже проснулся? – донёсся из-за запертой двери знакомый голос Памелы, вынуждая открыть глаза.

Мальчишка моргнул пару раз, словно приходя в себя, и, растерянно оглянувшись, приподнялся, садясь на полу.

— Д-да… — чуть хриплым голосом отозвался юноша, подбирая ноги, оглядывая стены и пол, будто пытаясь понять, что было ночью. Оковы на запястьях и лодыжках свободно висели, не удерживая более, цепи были расслаблены, одежда аккуратно сложена в углу, — всё было так, как вчера перед тем, как Памела заперла дверь.
— Одевайся и идём завтракать! – позвала гадалка, и до слуха донеслось как ключ проворачивается в замочной скважине, отворяя его «темницу».
— И-иду… — всё ещё потеряно ответил мальчишка, поднимаясь на ноги и удивлённо моргая.

Две минуты ступора. Щёки мальчишки вдруг окрасились в пунцовый цвет жуткого стыда — стоило только подробностям ночи красочно предстать перед глазами. Но тело совершенно не болело, даже раны зажили, и не осталось привычных следов на месте раздиравшей всю ночь кожу стали. Никаких отметин на теле или неприятных ощущений. И проснулся он на холодном полу, а не на мягком тёплом плаще того, кем заняты все его мысли… Значит, ему только приснилось?..

Большие глаза погрустнели, обращая свой взор туда, где на каменному полу виднелись новые следы от его когтей. По телу бежали мурашки и волны привидевшегося в бредовом сновидении наслаждения… Самом пугающем и прекрасном сновидении, что он когда-либо видел…

— Небирос… — еле слышно прошептали пересохшие губы. От ярких дурманящих воспоминаний о нереальном удовольствии, что дарил ему он, в животе что-то словно порхать стало и приятно заныло...

«Ты – только сон… — мелькали убивающие надежду мысли, — только сон… Небирос… — мальчишка прикрыл глаза, прислоняясь к холодной стене спиной, чтобы устоять на ногах, ибо тело пылало независимо от него при мысли о том, что делал с ним Падший, — ты никогда не придёшь наяву, да?.. Никогда не простишь меня… — мальчик закусил губу, сползая на пол, — но если так… То приди, Небирос… Приди и накажи меня снова… Я так хочу вновь увидеть тебя… Хотя бы так… Небирос…»

— Скоро, мой мальчик… — прошептал сидящий в старинном кресле в тёмной зале своего опустевшего замка на другом краю света Падший. Поднеся пальцы к лицу, он прикрыл глаза, вдыхая всё ещё сохранявшийся на них аромат его тела, его желания, вершины его первого наслаждения, — скоро увидимся…